Психолог Владимир Станчишин о переосмыслении роли кино во времена войны — на основе фильма «Медовый месяц»

К выходу в прокат ленты «Медовый месяц» режиссера Жанны Озирной, психотерапевт Владимир Станчишин поделился профессиональными мыслями о том, как кино может помочь прорабатывать опыт войны и стать определенным видом терапии. Общалась со специалистом кино- и культурная журналистка Людмила Чиркова.

Владимир Станчишин — психотерапевт и писатель. Работает в подходе когнитивно-поведенческой терапии. В активе имеет книги «Стены в моей голове», «Для отношений нужны двое», «Эмоциональные качели войны», «Soft skills: быть собой» совместно с Еленой Жильцовой.

Вы просмотрели фильм. И только что офф-рекордс сказали, что вам обидно, что нам приходится снимать и смотреть такие фильмы, но мы должны это делать. Почему?
 

Я думаю, что создавать фильмы, писать книги, музыку — это способ переосмыслить войну. Есть два уровня ее проживания: один — непосредственно фронт, а второй — то, как мы впускаем эту реальность в свою повседневную жизнь. Искусство становится ответом на вопрос: что мы сделаем с нашими переживаниями? Оно помогает каждому прожить собственный опыт и одновременно превращает его в нечто коллективное. Искусство во время войны постепенно выводит нас из травматического состояния.

Вы упомянули об общем опыте — мы все имеем хоть и разный опыт, но общую, коллективную травму первых дней полномасштабного вторжения. Какие процессы происходят с человеком, когда он сталкивается со столь масштабным травматическим событием? И как эти универсальные человеческие реакции отражены в героях фильма?
 

У героев была возможность уехать, но они колебались — и это очень показательный момент, ведь это является отрицанием реальности. Мы все долго отрицали, что война может произойти, не думали, что это возможно именно с нами. И мне кажется, что персонажи в фильме поняли, что лучше не высовываться, как бы «застыть».

Вообще в ситуации большого кризиса у человека есть три базовые реакции. Первая — это действовать и бороться. Потому что когда я что-то делаю, я преодолеваю свою тревогу, эту опасность. Поэтому в первые месяцы войны так много парней и девушек стояли возле военкоматов.

Вторая реакция — убежать. Это тоже требует сил и является вполне проактивным действием. Герои тоже пытаются организовать побег, хоть и сомневаются. В начале полномасштабного вторжения многие люди именно так реагировали: переполненные вокзалы и шоссе, толпы людей, которые пытались уехать.

Третий способ — замереть, заморозиться. Это своеобразное «пассивное действие», когда активной реакции нет, но психика должна выдержать состояние бездействия. У многих людей в Украине, как и у героев фильма, тоже была такая реакция — просто ждать, не зная, что произойдет дальше.

Что происходит с парой в моменты травматических событий? Я вспоминаю первые недели полномасштабной войны: когда мир вокруг разрушается, а рядом еще есть другой человек, у которого тоже происходит распад представлений о мире. И в то же время в паре надо взаимодействовать, заботиться друг о друге и сохранить отношения.

А существует ли какое-то общее решение или консенсус в паре, который позволяет выдержать такие экстремальные обстоятельства? Я имею в виду: какая договоренность должна быть в отношениях, чтобы молодая пара, которая только что поженилась, прошла через это испытание и, возможно, вышла из него еще крепче?
 

Я думаю, здесь нельзя говорить о развитии пары в обычном смысле. Здесь другая история: они не могли опираться ни на кого другого, кроме как на друг друга. Совместное решение удваивает наши шансы на выживание. Если даже мы с вами окажемся сейчас вместе в опасной ситуации, это нас очень сблизит. Герои давали друг другу пережить напряжение, и режиссер очень хорошо показала это в фильме.

Сейчас этот разговор под другим углом объясняет, что происходило со мной в начале вторжения. И вот думаю: как классно, что многие люди, надеюсь, задумаются о своих первых днях полномасштабной войны. Можно ли этот процесс назвать «мягкой ретравматизацией» — когда я иду в кино. Знаю, что это будет триггерно, но иду именно для того, чтобы порефлексировать и проработать травматический опыт?
С своей профессиональной точки зрения, как бы вы хотели, чтобы зрители были подготовлены к просмотру фильма, который может ретравмировать?
 

Я думаю, что мы не всегда можем предсказать, как будем реагировать. Но здесь главный вопрос: есть ли воспоминания, которых я очень хочу избежать? Могу ли я касаться своих воспоминаний и есть ли рядом кто-то, кто поддержит меня, возьмет за руку?

Плач в таких ситуациях может быть очень целебным. Когда я смотрю фильм и плачу, это может стать моментом исцеления. Главное — осознать, что у меня есть травмы, и что я могу о них говорить, думать и вспоминать без того, чтобы они полностью меня разрушили. Это как читать художественную книгу: два человека читают одно и то же произведение, но каждый увидит в нем что-то свое — что-то, что касается его собственных воспоминаний и травм.

Фильмы о войне должны иметь предупреждения: об оккупации, русской брани, звуках выстрелов, закрытых помещениях, из которых люди не могут выбраться. Это помогает подготовиться к просмотру. Хуже всего, когда ты идешь на развлекательный фильм, а попадаешь на что-то травматическое — тогда может произойти флешбэк.

Сейчас 2025 год, а мы говорим о событиях начала 2022-го, первых дней большой войны. Не рановато ли? Может стоило бы подождать лет 10?
 

Каждый зритель будет воспринимать фильм через собственный опыт. Я не думаю, что можно установить границы, когда стоит что-то снимать, а когда — нет. Возможно, через десять лет, пересмотрев фильм, кто-то скажет: «Вот здесь я бы сделал иначе». Но в момент создания надо спросить автора: что он хотел этим фильмом сказать и достиг ли он своей цели.

Фото: кадры из фильма фильма фильма «Медовый месяц»

Следите за новостями в

Marie Claire Ukraine